Спектакль-чума

«Свежо предание, а верится с трудом. Окуриваясь дымом от горячего пунша и электронных сигарет, зажигая костры из букв, сияющих ламп и бенгальских огней, жители города М. пытаются защитить себя от надвигающейся чумы, которую несет Он. Гений своего времени. Герой не своего романа. Звезда пленительного горя. Без авторитетов. Без ценностей. Без будущего».

Так, наверное, мог бы звучать текст трейлера к спектаклю «Горе от ума» по мотивам комедии А. Грибоедова, который Русский театр Эстонии (Таллинн) поставил вчера на сцене Псковского драматического театра. Режиссер Степан Пектеев устроил представление-спиритический сеанс: вызвав дух Чадского-Грибоедова, он задал ему очень много вопросов. И знаете, ответы вертящегося блюдца сценического пространства были часто точны. Пугающе точны.

***

СОФЬЯ, ЧАДСКИЙ, ФАМУСОВ - светящимися титрами, хэштэгами, бегущей строкой мечутся перед зрителем знакомые со школьной скамьи фамилии. Мечутся и герои - знакомыми их, впрочем, назвать сложно. То, что у Грибоедова лишь намечено и подмечено, здесь горит синим пламенем и жаждет выговориться. Пафосная Софья, гламурный Фамусов, вкрадчиво-сладкий Молчалин, патриотичный донельзя Скалозуб - все они на «бабочку поэтиного сердца» громоздятся, «грязные, в калошах и без», с гипертрофированными гротескными гипсовыми руками, ушами, автоматами и клешнями. Босху и присниться бы не мог такой бестиарий!

Стараниями своих антагонистов Чадский (главному герою «Горя от ума» в спектакле вернули исконную фамилию) вновь проходит по всем кругам МКАДа, пытаясь осветить их силой разума. Но, как и двести лет назад, терпит неудачу. Первая буква его имени гаснет: против воли героя «фамусовская Москва» низводит до своего же уровня, успешно применив нерушимые принципы «двоемыслия» (кстати, «Хаксли» тоже в чем-то созвучно с Чадским).

Созвучия вообще в этом спектакле очень важны. Сам текст постановки вырастает из соположения схожих слов. Даже когда режиссер пытается объяснить свой метод, он прибегает к тому же приему: «Это сочинительский театр: я беру материал, мы начинаем репетировать – и во время репетиций сочиняем новый спектакль. Текст дописывается, перекраивается, переписывается…» Так и произносимое на сцене - до-осмысляется и пере-осмысляется. Чтобы понять, как это делается, можно привести строки из самого начала спектакля:

«Это спектакль о Чацком,

спектакль о Грибоедове,

Это спектакль в русском стиле,

о русском гении комедия,

о русском духе мистерия,

о русском уме трагедия

о горе русском

о русском герое

о русском герое гор

о Чацком, который был в горах

о Грибоедове, который был в горах

о Грибоедове, который в горах...»

В классический текст органично вливается музыкальная культура современного речитатива с его характерными ритмическими интонациями. Благодаря этому специфическому приему (в начале XV века его назвали бы «плетением словес», а Епифаний Премудрый поставил бы «зачет») в общем гуле особенно ярко высвечиваются отдельные мотивы-образы: горе, герой, гора, Святогор, жар, орел и символически увязанные с ними образы света, звезды, сна, Лукоморья.

Повторы напоминают и футуристический гул Хлебникова, и современный рэп, но что самое важное - это работает! Сначала непривычное и непонятное многословье постепенно становится необходимым условием существования пьесы, объясняет многие режиссерские ходы: раскатистый гул эха на сцене, дым (он же чад), появление в ткани спектакля песен Nobody's Fool от Avril Lavigne и Crazy от Gnarls Barkley (с огненными субтитрами на верхнем колонтитуле сцены).

Свободная игра со словом провоцирует зрителя открывать в спектакле не только символический подтекст, но и исторический, что придает спектаклю особую прелесть «узнавания». Мелькающая в спиче Фамусова о Москве реплика Чадского о Болотной и Манежной. Упоминание о расправах в подворотнях и на мосту в монологе «А судьи кто?», произносимом главным героем под дулом автомата Скалозуба... Рассуждения Загорецкого о походе в театры как признаке культурности - там ведь на пике популярности «спектакль-чума, спектакль-нана, спектакль-нана» - и так до бесконечности.

То ли люди, то ли куклы в пластмассовых париках правят балом и раскручивают сцену в нужном им направлении. Единственный, кто идет против движения, - Чадский. Неудивительно, что центробежной его попросту выталкивает из этого круговорота чинов в природе. «Карету мне, карету!» - заканчивается хрестоматийный текст, но не сценический.

«Я полечу звездой», - произносит Чадский и исчезает в темноте, неся свет зажженных бенгальских огней. Резонер Репетилов связывает в своем последующем монологе воедино все ниточки ассоциаций: Чадский провалился в сон - все замолчали - спи, Святогор, ты видишь берег Лукоморья - в горах похоронили Грибоедова - звезда летит - герой уснул - герой-звезда.

***

Но история безумия по-русски на этом не заканчивается, она продолжает раскручиваться по спирали, включая в себя всю историю русской литературы. Онегин, Печорин, души мертвые, люди бедные, сумасшедшие, недонаполеоны, страстолюбцы... Чадский сознает свое одиночество и в этом кругу, ощущая себя наравне разве что с былинными богатырями, «первый и последний русский герой» размышляет: кто разбудит его? и меняет ракурс, переводя на личности: «В каждом я сплю - но кто меня разбудит?»

И он то ли не видит, то ли не хочет видеть, что вокруг него разворачивается пир во время чумы, дискотека на пепелище:

My heroes had the heart

To lose their lives out on a limb

And all I remember, is thinking

I wanna be like them

Mm hmm ever since I was little

Ever since I was little it looked like fun

And it's no coincidence I've come

And I can die when I'm done

Maybe I'm crazy

Maybe you're crazy

Maybe we're crazy

Probably ooh hmm

Елена Никитина