Реклама на ЦДИ
 29.03.2024

Досуг / Концерты/спектакли  | весь раздел

«Позволь мне поплакать»: на большой сцене Пушкинского театрального фестиваля разыграли драму семьи Карамазовых

06.02.2017 10:22 ЦДИ, Псков

Большой зал драматического театра имени Пушкина плывет под арию Генделя Lascia ch'io pianga («Позволь мне поплакать»), а на сцене на черном лаконичном фоне то в кружении, напоминающем композицию матиссовского «Танца», то склонившись в глубоком поклоне, выделяются четыре фигуры. Все - в памперсах. Как и подобает детям. Ведь даже если они живут под зловещим отсветом фамилии Карамазовых, детьми от этого они быть не перестают.

Думается, спектакль «Братья Карамазовы», сыгранный вчера вечером в Пскове в рамках очередного Пушкинского театрального фестиваля труппой Небольшого драматического театра (Санкт-Петербург), как раз об этом - что всё родом из детства: любовь и ненависть, боль и счастье, мечта и проклятие, прощение и месть, Бог и черт. 

***

Спектакль режиссера Льва Эренбурга - это серия эпизодов, последовательно разворачивающих перед зрителем историю семьи Карамазовых. Лишь изредка ход действия прерывается ретроспективными эпизодами - в остальном сюжет романа Достоевского, его мотивы и сквозные образы присутствуют в постановке, исключая, правда, несколько важных элементов - диалог Ивана и черта, а также линию Алеша - Илюша Снегирев.

Сценический антураж - нарочито скупой, лаконичный. Деревянные подмостки, напоминающие подножие эшафота, да столб, который поначалу служит зримой чертой («черточкой») разделения пространства, своего рода дверью, постучав в которую, можно попасть в мятущийся в истерическом поиске Бога мир. По ходу развития действия столб превращается то в кровать, то в мерило духовности, то в позорный столб (лобное место). Ближе к финалу это уже вертикальная часть креста, ствол Древа познания, с которого то и дело срывают плоды. 

Актерская игра, поначалу также довольно сдержанная, (в сравнении с «Коляда-Театром», чьи спектакли открывали фестиваль, - вообще минималистическая). Порой диалоги перемежаются замедленной пантомимой («Матрица», как комментировали зрители сцену с полетом таза с помоями между Алешей, Иваном и Смердяковым), исполнением классических романсов с элементами фарса (линия, связанная с развитием образа Карамазова-старшего).

Развитие действия и мысли режиссера поддерживалось лейтмотивом: часть героев (Катерина Ивановна, Лиза Хохлакова, Грушенька, ее былой «обидчик» Адашев) как будто закусывали удила - косынку, прядь волос, ленточку пояса, напоминая тем самым о значимом для Достоевского образе забитой лошади. Встречается он и в «Преступлении и наказании», мелькает и в «Братьях Карамазовых»: в одном из разговоров с Алешей Иван вспоминает: «У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». Этого кто ж не видал, это русизм. Он описывает, как слабосильная лошаденка, на которую навалили слишком, завязла с возом и не может вытащить. Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези, умри, да вези!» Клячонка рвется, и вот он начинает сечь ее, беззащитную, по плачущим, по «кротким глазам». Вне себя она рванула и вывезла и пошла, вся дрожа, не дыша, как-то боком, с какою-то припрыжкой, как-то неестественно и позорно - у Некрасова это ужасно. Но ведь это всего только лошадь, лошадей и сам бог дал, чтоб их сечь».

Так и действующие лица в спектакле - рвутся, пытаются идти, «как-то боком, с какою-то припрыжкой, как-то неестественно и позорно». И бунтуют: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять!»

***

На фоне относительно лаконичного первого действия второе выглядит более жестким, рваным, временами даже экстравагантно-разнузданным, впрочем, перемена ритма логична: здесь проявляются все подтексты и смыслы, сокрытые в глубине начала спектакля.

Самыми яркими сценами стали, пожалуй, самоубийство Павла Смердякова и ретроспективная история его появления на свет, суд над Дмитрием Карамазовым и финал - абсолютно разные по настроению, приемам, но одинаково пронзительные.

Лакей, а по совместительству еще и внебрачный сын Федора Карамазова, постоянно освежающий себя одеколоном (от Смердящей ведь!), кончает жизнь самоубийством - вешается на столбе. Если до этого Некрасов лишь иллюзорно присутствовал на сцене, то в сцене самоубийства он уже звучит «во весь голос», из уст Смердякова:

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви! («Рыцарь на час»).

Смерть Павла Смердякова трагична, духовна - особое звучание ей придает музыкальное сопровождение - неожиданно чистая высокая мелодия «Русского танца» из «Щелкунчика» Чайковского (ранее она уже звучала в исполнении кабацкого скрипача).

Сцена суда решена в духе трагифарса: адвокат и обвинитель речитативом начитывают цитаты из русской классики, в том числе о гоголевской тройке (если уж о лошадях - куда ж без этих знаменитостей!), Катерина Ивановна пытается перевести на английский слова романса «Выхожу один я на дорогу» - она ведь уже продумала дальнейшую судьбу Дмитрия: готовы билеты в Америку для него и Грушеньки. Но комичная заминка, возникающая при попытке перевода слов «внемля Богу», ясно и четко свидетельствует: в Америку никто не поедет. Каждый из героев попеременно оказывается у столба с воплем-плачем: «Креста хочу!», признавая свою вину в убийстве и пытаясь тем самым вытащить невиновного «из ада» (вот, наверное, почему из всех вставных легенд романа в спектакле оставлен рассказ Грушеньки о луковке).

И, наконец, финал: застывший у столба в смирительной рубашке Иван Карамазов рвется вперед, развязывая рукава, срывая с себя белое полотнище. И оказывается... в памперсе. Вызвав, конечно же, удивленно-смущенное ах! почтенной публики. Ах! растет в геометрическом масштабе: на сцене появляются все братья Карамазовы в полном составе, в том же скудном одеянии. Единственная одетая фигура на сцене - Федор Павлович, он в неизменной каракулевой шубейке на голое тело. Семейная группа выстраивается вокруг столба в соответствии с уровнем развития души: Смердяков, чуть выше - отец, Иван, Дмитрий. Самым высоким оказывается Алексей - он поднимается на самый верх столба и застывает с огоньком зажженной зажигалки в протянутой руке. В полной темноте.

***

Отойдя от первоначального шока, вызванного финальным обликом братьев Карамазовых, внезапно осознаешь всю осмысленность этого, казалось бы, абсурдного приема: все четверо превращаются, преображаются в детей, ведь, по мысли Достоевского, именно ребенок - существо чистое, безгрешное и от того - безмерно страдающее.

«Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и зло, когда это столького стоит? Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к «боженьке». Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех черт взял, но эти, эти!»

И все, что остается взрослому человеку эпохи потребления, - это позволить себе поплакать о страждущих и ищущих света и любви.

Елена Никитина



Распечатать:     Комментарии: 2

На чём вы экономите?








смотреть результаты




Искать:
Где искать: Сортировать:






 

Читают




Обсуждают










0.32053709030151